[Hetalia - Axis Powers]Васильки з-під вій

[Silent-W]

Ну, вот, моя милая Эрхи, наступила вторая годовщина нашего знакомства. Дорогая, я ни на единую минуту не пожалела, что когда-то оставила комментарий к одному из твоих замечательных творений, а затем не упустила шанс познакомится с тобою ближе. Ты для меня живое и дорогое доказательство того, что дружба на расстоянии всё же существует. Я очень тебе благодарна за минуты общения, именно за те минуты, когда я действительно, без лишних притворств, была собой - такой, какой хотела быть, а ты меня принимала. И я благодарю тебя за тебя :3 Такого человека найти трудно, их - один на миллиард. И я безумно люблю себя за то, что смогла найти тебя) И это, как всегда, мой не очень удачный, но всё же искренний "презент" хд

Название: Васильки з-під вій
Автор: Silent Whisper
Бета: Нет
Фэндом: Hetalia: Axis Powers
Персонажи: Пруссия, Украина, фоном - Беларусь, Россия
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Гет, Ангст, Психология, Философия, Повседневность, Hurt/comfort
Предупреждения: OOC
Размер: Мини
Статус: закончен
Описание: Пруссии не нравилось в советском доме. Ну, вот совершенно не нравилось. И, естественно, на это было много причин, которые, собранные вместе, выливались в озлоблённость, неоправданное раздражение и мерзкую придирчивость к мелочам.
Публикация на других ресурсах: Где угодно, если оно вам действительно надо, просто предупредите меня.
Примечания автора: Василек — любимый цветок и символ немцев, в частности императора Вильгельма I и его матери Луизы. Считалось, что василек — знак доброго предзнаменования для прусского королевского двора. И из этого худенько несчастного факта автор высосал неведомо что, да. Опасная вещь - шиппер, наткнувшийся на интересную историю.
Фанфик в виде теста: beon.ru/tests/969-546.html

Васильки у полі, васильки у полі,
і у тебе, мила, васильки з-під вій…
Сосюра Владимир, «Васильки», 1939 г.*

Пруссии не нравилось в советском доме. Ну, вот совершенно не нравилось. И, естественно, на это было много причин, которые, собранные вместе, выливались в озлоблённость, неоправданное раздражение и мерзкую придирчивость к мелочам. Возможно, Гилберту и самому не очень нравилось быть единственной грозовой тучей среди царства белых облачков, яркого солнца и радуги, но, учитывая общее состояние обитателей сталинки, а так же настрой каждого по отдельности, Великий сделал вывод – с таким поведением он перестаёт выделяться из толпы. А значит, с этим определенно надо что-то делать.


Таким благим в общем и глубоко личным в частности целям мешали ранее упомянутые причины. Во-первых, в этом доме не было Запада. Понятное дело, его здесь быть и не должно. Упаси Господь, чтобы он здесь был! Но сути проблемы это отнюдь не меняет. Байльшмидт слишком привык к стабильному и неизменному присутствию младшего брата. С кем теперь распивать лучшее в мире немецкое пиво, рассуждая вслух о всякой ерунде? С таким прекрасным слушателем всё можно: пафосно жаловаться на жизнь, друзей, врагов, коварные случайности; воодушевленно восхвалять свои великолепные деяния и их последствия – даже те, что пока только в перспективе; вслух строить грандиозные, порой совсем невыполнимые планы. На следующий день, конечно, серьёзный и непоколебимый Людвиг доступно объяснит брату, что все его «гениальнейшие идеи» невыполнимы в принципе, но ведь выслушает!

А кого теперь вечно подкалывать, оставаясь при этом ещё и безнаказанным, удостаиваясь лишь легкой снисходительной улыбки? Крауц всегда спускает с рук немного ребячливые выходки альбиноса, потому что ему как раз отчаянности и небрежной легкомысленности не хватает. Брат, ответственный и предусмотрительный, часто вытаскивал Великого из передряг, когда он заигрывался, теряя грань между развлечениями и рисковыми авантюрами. И это ведь так приятно, обнадеживающе - чувствовать за спиной нерушимую опору; всегда знать, что упасть не дадут, пусть в сантиметре от дна, но подхватить успеют. Пруссии всегда нравилось демонстрировать свою заботу о младшем, гордо показывать, что он – старший, всегда защитит, заступиться. И не менее было ему по душе чувствовать скрытый, но основательный отклик Людвига.

А сейчас? А сейчас будто кто отобрал, да что там, с мясом оторвал Гилберта-вершителя, которому и море по колено, оставив лишь угрюмого, крайне ехидного ворчуна.

Вторая причина, не менее значимая, - советская семейка. Едва Байльшмидт появился в помещении, все дружно поздоровались, дергано улыбнулись и разбежались по углам, как тараканы, когда кто-то ночью на кухне включает свет. Только и слышно было приглушенно шушуканье – видать, сразу начали перемывать косточки новому сожителю. А где фанфары, распростёртые объятия, подготовленный трон?

Странным взглядом давнего знакомого смерил Литва, но тут же отвернулся к Наталье, вздохнул из-за отсутствия внимания с её стороны, и удалился. Ностальгировать о былых славных временах, видимо, направился.

На нового же соседа уставились три пары глаз. Их пристальное внимание на чисто инстинктивном уровне вызывало желание выпрямится, осклабится и ляпнуть что-то такое, чтобы не чувствовать, как тебя осматривают. Чтобы перестали пытаться залезть в душу.

 

Но совершенно необъяснимые, морозно-лиловые глаза Ивана наблюдали, не скрывая несколько злорадного любопытства. В них хорошо просматривалось выражение удовлетворенного превосходства, блаженство от победы в такой долгой, изнуряющей, губительной вражде. И тем слаще был триумф, учитывая, какими усилиями и страданиями он достался. Кроме того, на блестящих от, наконец, обретенного умиротворения радужках читались заинтересованные вопросы: «Как Гилберт поведёт себя?», «Что он будет говорить?», «Какие чувства охватывают его сейчас?». В его взоре читался непредвзятый интерес наблюдателя, своеобразного экспериментатора. Ему было действительно занятно созерцать манеру поведения пруссака, но было одно «но» - стальной блеск очей предупреждал о немедленном и жестоком наказании, если только будет сделан хоть один неверный шаг. Наблюдение наблюдением, а последствия по заслугам.

Вторая пара – черничные глаза с взглядом подозрительным, изначально враждебным, острым, словно лезвие ножа, что эта девушка вечно таскала с собой. Беларусь, вот уж кого следовало остерегаться прежде всего. Её действия и пристрастия были подвержены лишь двум причинам – на благо себе и дорогим людям. Она не умела быть приветливой, если не имела определенного представления о человеке, да и всю свою нежность и заботу отдавала старшему брату – полностью, безвозмездно, а потому и гипертрофировано. Её "сумасшествие" просто способ отвязаться ото всех, кто желает "наставить её на путь истинный", рассказать, как нужно жить, и вообще выпотрошить сердце и душу. А она, по природе максималистка, просто выбрала такой способ самозащиты. Люди боятся непредсказуемого, того, чем они не в состоянии управлять.

С сестрой отношения обстояли хуже. Наталья любила Ольгу, но не понимала её, не поддерживала в большинстве решений и взглядов. Правда, только старшая сестра умела выдавить из Арловской скупые жалобы на оскорбительную боязнь Брагинского, на его едва заметную, но всё же видимую отстраненность. Но Беларусь продолжала своеобразно опекать брата, поэтому смотрела на нового жителя советского дома с совершенно нескрываемой яростью.

И, соответственно, третья пара – глаза синие, чистые, лучащиеся немного усталым, потускневшим, слегка наигранными теплом и приязнью. Вообще, если пуститься в сравнения, девушка представляла собой довольно забавное зрелище – волосы русые, как и у всей славянской троицы, но наиболее напоминающее рожь по цвету. А ещё и эти синие глазищи - словно васильки в поле. Черненко выглядела до неприличия домашней, уютной, что злило Байльшмидта больше, нежели многозначительная улыбка России или остро ощутимая неприязнь Беларуси. Просто это была та вещь, которую он не понимал, которая выглядела в данном положении наиболее подозрительно.

Заложив руки за голову, Гилберт флегматично уставился в потолок. В нём он ещё не нашел ничего интересного, но продолжал упрямо сверлить взглядом, словно надеясь научится смотреть сквозь предметы и, как следствие, найти себе хоть какое-то занятие. От сталинки, где проживали все республики, веяло тоской, меланхолией и неестественным умиротворением, что будоражило и играло на нервах куда успешней, нежели чрезмерная суета и оживленность.

Просто все обитатели привыкли собираться группами по интересах, редко принимая кого-то к себе. О чём-то, к примеру, переговаривались Прибалты, более-менее радушно встречая только изредка одаривающего простых смертных своим вниманием Польшу; Грузия, Азербайджан и Армения обосновались в одной из квартир и изредка наведывались на «семейные» трапезы или мероприятия. Той же политики придерживались и Казахстан, Киргизия, Таджикистан, Туркменистан и Узбекистан – они обосновались в том же крыле, что и Закавказская Социалистическая Федеративная Советская Республика, но чаще встречались именно таким составом. Молдавия и того больше, собравшись, укатывал к Румынии. России же не было видно с утра, он весь в заботах. Наташа запиралась у себя в комнате, и приставленный к шее нож всегда красноречиво объяснял посетителям, насколько девушка не желает их видеть. Украина же, судя по звукам, доносящимся из кухни, что находилась рядом, только накормила всю ораву, а теперь ещё и убирает за ними.

 

Да, в принципе, Пруссия и не хотел иметь дело ни с кем из вышеперечисленных. Просто тоска заела до тошноты, а занятий было по минимуму – некоторые не нравились, некоторые требовали слишком много сил, некоторые были и вовсе недоступны в нынешнем положении. Даже поесть вон толком не выходит – как только являешься на совместную трапезу, все сразу начинают шептаться, косо поглядывать, изредка имеют наглость даже спрашивать какую-то чушь, на что сам альбинос одаривает самоубийцу саркастично-угрожающим взглядом, и все любопытные тут же усмиряют свой пыл. Но есть, чувствуя себя при этом препаратом под микроскопом – сомнительное удовольствие, таким умел наслаждаться только Франц, всегда готовый покрасоваться.

Птах тоже поддался унылой атмосфере: всё сидел на спинке кровати и глядел на владельца чёрными глазами-бусинками, будто спрашивая: «Ну, Великий, доволен своим существованием?». На этот молчаливый вопрос альбинос только небрежно передёргивал плечами – не всегда же быть на вершине, там ведь иногда гуляют слишком сильные ветра, могущественно толкая в спину поближе к обрыву. А туда скатишься – назад уже не выберешься, разбившись о скалы. Пруссака же насильно спустили к подножию, этим и заставляя забыть о пути наверх. Но Байльшмидт слишком амбициозен, слишком нетерпелив, чтобы сидеть внизу и с тоской поглядывать на вершину. Сейчас ещё не время, ветер бушует, но когда-то он накопит силы хотя бы для начала пути. Сейчас же – только бессильная злоба: на себя, на противников, на положение вещей. Хуже всего – бездействие, застой и понимание, что из этой трясины – никуда. Попробуй сделать шаг, только дёрнись, и затянет ещё глубже, свяжет ещё плотней, отравляя всё существо приторными ядовитыми испарениями безнадёги.

Парень скривился и, резко сев на кровати, всколошматил и без того растрёпанные волосы. Он, конечно, любил размышлять и анализировать, но лишь планы на будущее – те, которые ведут к изменениям, росту, действиям, в конце концов. Философствовать о смысле жизни – удел меланхоличного зануды Эдельштайна, который свои горе-творения и глубокомысленные размышления о бытие ценил иногда больше, нежели живых людей. Эгоцентрист чертов.

Метающиеся мысли Пруссии, которые уже забили ключом в русло порицания и издевок над надменным австрийцем, проворно разбежались по углам, как только дверь в комнату слегка приотворилась. Свои воспоминания и думы Байльшмидт предпочитал оставлять при себе, озвучивая лишь то, что действительно хотел заявить во всеуслышание. И он уж точно не имел желания выдавать свои своеобразные дружеские чувства, да ещё и перед этой непредсказуемой семейкой.

В апартаменты альбиноса неуверенно заглянула Украина, доброжелательно улыбнувшись и неловко одернув фартук. Судя по экипировке в виде половника, которым она явно не бить Великого пришла, ободку и батальоне заколок, что надежно удерживали светлую челку, девушка до сих пор не выбралась из осажденной армией грязной посуды кухни. Что же тогда понадобилось ей здесь? Уж не вообразила ли она себе, что он великодушно согласится ей помочь с уборкой? Ну, да, сегодня вроде как его очередь дежурить, но он и готовить не помогал, сам не ел, и наводить порядок тоже не собирается. Его никто и не звал помочь, между прочим, и это освобождает его от ответственности. И вообще, чего она застыла и лыбится всё так, будто он сейчас схватиться за веник и, вопя, как папуас, примется прогонять её со своей территории? Чтобы отобразить своё глубокое непонимание затянувшейся нелепой паузы, пруссак вопросительно вскинул бровь, скрестив руки на груди. Нарушительница покоя улыбнулась чуть шире и уверенней и слегка подрагивающими пальцами поправила совершенно неподвижный ободок.

- Гилберт, может, поешь? – как можно мягче и ласковей произнесла Ольга, от чего вопрошаемый закатил глаза – ещё и уговаривают его, как капризного ребёнка. – Все уже разошлись, а ты с утра голодный. Капустница ещё теплая. Если захочешь, я подогрею. Пойдём?

- Это так вы заманиваете в свою секту? Сначала кормите, подсыпав туда что-то или, может, спаиваете, а потом подсовываете какие-то документы и заставляете подписывать, а потом жертва и не отвертится? Коварно, однако, - хмыкнул Байльшмидт, с насмешливым интересом наблюдая за тем, как невольно сходятся светлые брови на переносице, и меркнет светлая улыбка на личике собеседницы.

- Слушай, я тебе предлагаю восполнить запас энергии для того, чтобы ты спокойно продолжал сочинять свои искрометные шутки, а не перейти на сторону зла. Могу вообще уйти с кухни, пока барин изволит кушать. Так что пожалей моё время и силы, мне ещё нужно устранить последствия предыдущей трапезы, - слегка устало, но спокойно, ни на йоту не повысив голос, сказала Черненко, невольно оперевшись на дверной косяк, так как ноги и спина за день уже начали болеть от слишком интенсивной и постоянной нагрузки на них. Уход за домом и его многочисленными обитателями не был непосильным трудом, всё же истощая и изредка надоедая, но девушка чувствовала на себе ответственность, и просто взять и бросить свои обязанности не могла.

- Ну, зачем же такие меры, фрейлейн, моя скромная неприхотливая персона будет безмерно вам благодарна за предоставленное внимание, - ухмыльнулся Гилберт, поднимаясь на ноги и сладко потягиваясь, ведь мышцы уже слегка затекли от инертного времяпровождения. «Фрейлейн» вздохнула, чему-то усмехнулась и, выпрямившись, направилась на кухню, погрузившись в свои раздумья. Альбинос, оскорбленный таким равнодушием к, как оказалось, театру одного актёра, уныло поплелся следом, запихнув руки в карманы. Птах, привычно умостившийся на плече хозяина, послушно и внимательно выслушивал ворчливые жалобы оного, иногда согласно кивая головкой.

На кухне было ещё жарковато из-за недавно усердно работающей плиты. Приятный запах витал в воздухе, щекоча воображение и аппетит. Игнорировавший ранее стойкое желание восполнить пищевые запасы организма Пруссия невольно приложил ладонь к пустому животу, отчётливо слыша отчаянный призыв о помощи. Бросив на спину славянки взгляд обреченного человека, которому в последний миг подали надежду, парень тяжело опустился на неудобный табурет, умостившись вполоборота к столу – обед нужно ещё подогреть, а разглядывать аляповатые цветочки на скатерти не было ни малейшего желания. Единственное достойное Великого занятие было наблюдение за оживленным социумом сквозь окно.

По дороге сновали машины, испуская грязные клубы выхлопных газов в какой-то даже посеревший воздух. Недавно прошел дождь, асфальт потемнел от влаги, а тучи на мрачном небе зависли, словно повешенные на крючок – ветер всё пытался сдвинуть их с места, но они неохотно поддавались, сонно испуская волны безразличия. По тротуарам ходили столь же дождевые люди. Словно клоны с определенной установкой, они шагали поспешно, удачно или не очень лавируя между раскинувшимися, словно вековечные озёра, лужами, в скрупулезном стремлении не запачкать дотошно вычищенные ботинки. Тёмные зонты, и у всех – голова опущена вниз, взгляд устремлён в землю. Скучные люди.

Байльшмидт слегка вздрогнул от звука соприкосновения дна тарелки со столешницей, хотя последняя и была заботливо прикрыта специальной подставкой, чтобы не осталось следов от горячей ёмкости.

- Держи, - тихо, глотая буквы то ли от нежелания разговаривать вообще, то ли от излишней поспешности, почти пробормотала Украина, протягивая альбиносу ложку, и тут же отворачиваясь обратно к банкам-склянкам, которые ждали возвращения на свои места. Гилберт коротко зевнул, взял столовый прибор и принялся водить им в полной тарелке, гоняя картошку по кругу.

Он прекрасно понимал, что в этом доме к нему просто не могут относиться доброжелательно или приветливо в виду многих фактов. Да и, в конце концов, он – пленник, а не долгожданный гость. Пруссак, на самом деле, был бы удивлён, если бы его встретили с хлебом-солью и распростертыми объятиями, но всё равно текущая ситуация его бесила. Больше всего накаляло нервы молчание и бездействие. Право, лучше бы его обвиняли и порицали, а не окидывали осуждающими или обещающими все муки ада взглядами. У Беларуси, правда, были порывы высказать всё ненавистному врагу, а потом схватить нож и на действиях показать всю свою злость, но одной мягкой улыбки Ивана и ласково-сдерживающей ладони на плече от сестры хватало, чтобы Наталья обиженно фыркнула и, сверкнув глазами, удалилась, сжимая ладонь в кулак во время прохождения мимо Байльшмидта.

- Тебе, может, ещё второе подогреть? Или чаю сделать? – спросила Черненко, отложив тряпку, которой вытирала столешницу, и повернулась к парню. – Боже милостивый, ты решил дождаться, когда в нём образуются айсберги?

Девушка демонстративно нахмурилась, упёрла руки в бока и покачала головой. Это было весьма комично, как показалось Гилберту. Хлопочет здесь над ним, как мамаша или заботливая супруга. Потом стало гадко – зачем вся эта показуха, наигранная приветливость, благосклонность? Невозможно говорить о спокойствии и ровных отношениях, когда в каждом слове, каждом неловком, будто незавершенном, излишне осторожном жесте сквозит столь очевидная фальшь. На враньё хочется ответить либо той же монетой, подстрекая продолжать игру лицемеров, либо же грубостью, обрывая нелепую до боли сцену. Пробуйтесь, товарищи, себе в благотворительности сами, авось что-то выгорит, а пруссак ставить на себе эксперименты не позволит.

- Угомонись, женщина, истерики по пустякам закатывай братцу, я не намерен их выслушивать, - едко и озлоблённо бросает альбинос и принимается за предложенную и действительно уже прилично остывшую еду. Но любопытство берёт своё – Гилберт, скосив глаза, пристально следит за реакцией и действиями украинки: вот сейчас она наверняка подожмёт губы, сощурит свои непозволительно пустые, с отголоском усталости на дне, глаза, покраснеет от обиды и гнева, а затем накинется на него с обвинениями, как фурия. Да, действительно, вот она окидывает его долгим…снисходительным взглядом? Что, простите? А затем, утеряв неуверенную, будто вопросительную, улыбку, обратно отворачивается к своим кружкам-тарелкам. Бледные пальцы еле уловимо дрожат, когда девушка пытается удержать чайник, набирая в него воду, но не опускает ёмкость до того, как она почти доверху наполниться. И эта сумасшедшая продолжает молчать, слегка сутулясь, и будто пытаясь хоть немного согреться от жалкого огонька конфорки.

Байльшмидт рывком поднимается, одним движением захлопывает форточку так, что задрожало стекло, и Ольга было дёрнулась, будто от выстрела. В синих глазах, совершенно точно, на долю секунды промелькнул панический ужас, но тут же опустился неприятным осадком на дно расширившихся зрачков. Пруссия тихо ругнулся, вернулся на своё место и возобновил прерванное потребление пищи. Была бы на месте сестрицы Брагинского Венгрия, он бы уже оскорблено потирал свежую шишку, удостоившись не самых лестных эпитетов из уст Элизабет. И это было бы нормально. Но, что тут рассуждать? Она – родственница России, по определению должна быть слегка не в себе. К тому же, именно она его и воспитывала.

Перед удивлённым, ибо погруженным в свои мысли и не замечающим происходящего, альбиносом появилась кружка, от которой слишком ощутимо веяло мятой. Пар из посудины стремительно поднимался вверх, опаляя лицо горячим дыханием. Пустая тарелка так же оказалась уже убрана, и парню оставалось только недоумевать, как это всё успело произойти у него под носом. Злость взяла верх. То, что его игнорировали, выводило Гилберта из себя. На все его действия невыносимая женщина отвечала молчанием и этими раздражающими снисходительными взглядами.

- Я не буду пить чай, я не просил, - резко, будто капризный ребёнок, бросил пруссак и подскочил с места. – Убирайся, я сегодня дежурный, а ту мне будешь только мешаться.

 

- Не беспокойся, я сама всё уберу. Отдохни, - последовал тихий ответ, а Черненко по-прежнему даже не обернулась, гремя посудой.

- Ты дура? – наконец спустил все тормоза Байльшмидт, желая докопаться до истины. Он всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда чего-то не понимал, и уж если получалось выяснить причину самостоятельно, а терпением парень не отличался, то следующим методом было спросить в лоб. Обычно люди теряются под таким напором непосредственности и, не до конца понимая, что делают, рассказывают самые страшные тайны. Но чертова украинка отличилась и тут – она всего лишь обернулась и уставилась на собеседника с искренним непониманием столь грубого к ней обращения. Эта представительница женского пола крушила все стереотипы Великого, просто оставаясь собой. Что за безумная семейка!

- Это очередной жест великодушия? Я ещё пару месяцев назад был твоим врагом, а ты строишь из себя Мать-Терезу? Помогу всем несчастным и обездоленным, благородно простив все обиды?! Это что, новый вид стокгольмского синдрома? Жалеешь бедного пленника? Мне ваши подачки не нужны! Я сам в состоянии отвечать за то, что сделал, и не отказываюсь от ответственности! А ты…

- Прекрати, - хрипло произнесла Черненко, чуть повысив голос, вновь поспешно пряча лицо от заведшегося пруссака. Но даже со спины было видно подрагивающие плечи, высоко вздымающуюся грудь от сбившегося дыхания и напряжение во всём теле, словно девушка ожидала удара.

Альбинос умолк, слегка ошеломленный тем, что славянка таки повысила тон на него, и со странным удовлетворением подумал, что баба она и есть баба, чтобы не пыталась из себя строить. Но тут же привычное понимание вещей и окружающего мира опять ощутимо пошатнулось, когда Ольга решилась вновь заговорить:

 

- Другим я сочувствую, жалеть умею только себя.

И, не позволив невозможной тишине вновь повиснуть и охватить их обоих тугими кольцами непосильных размышлений, украинка открутила кран и принялась методично мыть посуду, игнорируя присутствие ещё кого-либо.

Пруссия же, глухо рыкнув от того, что после полученного ответа всё смешалось ещё больше, пулей вылетел из кухни, громко хлопая дверью в свою комнату, словно ограждаясь от разговора и всех мыслей, которые вцепились в парня после его окончания. Девушка даже не вздрогнула от громкого хлопка дверью, застывшим взглядом сверля мощную струю воды, что отбрасывала брызги даже ей на лицо, и продолжала мыть одну и ту же тарелку уже третью минуту. Ляпнуть опрометчиво, не подумав – легко. Куда тяжелее потом выдерживать последствия.

* * *

 

На следующий день Гилберт проснулся в отвратном настроении. Сил злиться уже просто не было, даже у негативных эмоций есть свой предел – момент, когда они истощаются из-за неактуальности причины. Или же появляется определенный барьер, после прохождения которого человек устаёт от психологической активности, и чувства оседают где-то глубоко в душе, присыпаются пеплом усталости, сожженных нервов, и ждут своего часа, нового повода, чтобы всплыть.

Байльшмидт сам себе на данный момент больше напоминал овощ по эмоциональному диапазону, но даже от этого беситься не мог. Просто осточертело накручивать себя, а потом и страдать от собственной опрометчивости. Поэтому, в благородном душевном порыве дать возможность отдохнуть себе от окружающего мира, а окружающему миру отдохнуть от себя, альбинос принял мужественное решение не потыкать носа из выделенной комнаты.

И так бы оно всё и было, если бы из рядом расположенной гостиной не доносилась приглушенная музыка. Мелодию едва можно было уловить, разница чувствовалась лишь когда инструмент затихал. Но даже этот неуверенный звук широкими мазками живо набросал привычную до дрожи картину: за фортепиано, сосредоточенно прикрыв глаза, слегка нахмурившись, чинно восседает Родерих, мягко и ловко бегая пальцами по клавишам. Надо признать, произведения, что имел привычку играть аристократишка, вполне нравились Великому, но уж австрийцу об этом знать не положено, и маэстро удостаивался лишь нескольких подколов и ехидных смешков. Дальше, по традиции, за эти «проявления безвкусия и неуважения» горе-ценитель получал от Элизабет. Сама же Хедервари обыкновенно усаживалась где-то рядом с бывшим мужем, подпирала щеку ладонью и тоже опускала веки, вероятно, придаваясь ностальгии. Она мягко, еле уловимо улыбалась, изредка вздрагивала от слишком громких или резких звуков, а на особо минорных отрывках как-то жалобно приподнимала тонкие брови, заново переживая то, что должно уже быть забыто. Пруссия ворчливо, но беззлобно жаловался Людвигу на «незаконные и необоснованные проявления насилия», но всегда воодушевленные тирады прерывались тактичным покашливанием, и братья-немцы так же приобщались к прекрасному. У них хватало своих распрей, было достаточно таких вещей, которые они так и не поделили, лишь неумело и неловко замяв затянувшиеся конфликты, но в такие моменты вспоминалось только хорошее. О своих проблемах, несхожести взглядов родственник поговорят потом, за круглым столом, а тогда говорила лишь музыка. И, надо признать, её речь была куда более искренней и содержательной, чем все их дискуссии вместе взятые.

Байльшмидт лениво тряхнул головой, отгоняя наваждение. Что за чушь. Не в его привычках копаться в сожалениях - настроение и так ниже среднего, а подобные воспоминания лишь будоражат без того неспокойную душу. Мазохизм разыгрался, что ли? Но факт оставался фактом – музыка звучала, и это изрядно раздражало, особенно на фоне последних событий.

Неохотно поднявшись с места, сунув ноги в тапочки, так как от этого пола, не теплее чем покров озера во время Лёдового побоища, парень мёрзнул, Гилберт вяло поплелся в гостиную, чтобы попросить внезапно объявившегося музыканта угомонить свой творческий порыв. Уже мысленно отрепетировав длинную и убедительную речь, альбинос заглянул в комнату и…так и застыл с открытым ртом, ничего не произнеся.

 

На невысоком табурете, кто бы мог подумать, сидела Ольга. Её спина, вопреки обыкновению, была выпрямлена, а голова опущена вниз – девушка внимательно следила за тем, на какие клавиши нажимает, ведь, очевидно, не была слишком привычна к инструменту. Музыка теперь звучала громче, чётче, но почему-то перестала нервировать. Вероятно, потому, что уже не вызывала ассоциаций и воспоминаний – подобного Эдельштайн не играл никогда. С лёгкой боязнью подвергнуться новому ностальгическому порыву ушла и неприязнь к исполнителю, и Пруссия слегка опёрся на дверной косяк, чтобы послушать. Всё, в чем ранее была замечена Черненко – уборка и готовка, столь необычная смена деятельности была довольно интригующей. Тем более, что других занятий не находилось.

Украинка играла без записей, видимо, зная произведение наизусть, но изредка приостанавливалась, путалась в пальцах – отсутствие практики было на лицо. Но упрямая славянка продолжала вспоминать ноты и их порядок, медленно, но уверено преуспевая в этом. Когда же мелодия оказалась возрождена в памяти, Ольга принялась воспроизводить её с самого начала. А потом – запела. Немного хрипло, отвыкнув от долгих бесед за несколько дней, неуверенно, тихо, словно чего-то опасаясь. Сорвалась, умолкла, прикрыла глаза и глубоко, напряженно вздохнула. Попыталась снова. Во второй раз голос лился мягче, благозвучней, глубже, высокие ноты не резали слух, а тон, слегка жалостливый, невольно заставлял тревожный холодок пробежаться под кожей.

- О мамо рідна, ти мене не жди.
Мені в наш дім ніколи не прийти.
З мойого серця мальва проросла
І кров’ю зацвіла!*

Ольга запела чуть громче, чуть сильнее надавила пальцами на клавиши, чуть заметней дрогнул голос. Гилберт не понимал слов, но ощущал шквал сдерживаемых чувств. Это было крайне трудно выдерживать, хотелось резко развернуться и уйти, но что-то будто приковало к месту. Какая-то рваная мысль, не совсем осознанная, цепко ухватила парня за запястье и, умоляюще заглянув в растерянные алые глаза, заставила остаться, дослушать, дотерпеть.

- Якщо я ласки не встигла принести,
Прости…прости…прости…прости.

Последние слова, казалось, так и не утихли, отражаясь от стен, переливаясь в угасающем звуке инструмента, невольно срываясь с всё ещё беззвучно шевелящихся губ украинки. В её глазах – те же слова, едва не слёзы. А Пруссия прекрасно понял, слишком часто повторяет эту фразу Черненко, и от этого где-то в душе, и так возмущённой, оживленной, начинает клокотать необъяснимое негодование. Негодование от того, что Байльшмидт совершенно не признаёт и не хочет признавать подобную позицию. Вечно жалеть о собственных поступках, неизменно просить прощения за всё совершенное? Чистой воды сумасшествие. Тогда, может, лучше вообще ничего не делать? А как следствие – не существовать? И альбиносу так хочется, наконец, высказать этой святоше всё, что накипело за это долго время наблюдения! Показать, насколько подобное мировоззрение разрушительно и эгоистично, но язык будто примерзает к нёбу, когда девушка резко оборачивается, спугнутая несовершенной тишиной.

 

Глаза говорят яснее слов – в них крик ужаса. Её услышали в тот редкий момент, когда вся душа – в пальцах, в голосе. Тогда, когда не было ни капли лжи, фальши, скованности. Тогда, когда она не скрывала совершенно ничего. И, как результат, губы у неё предательски дрожат, вот-вот сорвется, но упрямо молчит. Резко захлопывает крышку фортепиано, словно на клавишах – сокровенные тайны и наиболее тщательно припрятанные чувства. А затем снова смотрит на невольного свидетеля собственной исповеди с лёгким укором, осуждением, но и страхом – засмеёт, унизит. Да и хватило бы короткого взгляда этих синих глазищ без лишней эмоциональной окраски – совершенно невозможно в них глядеть в принципе.

Пруссия демонстративно, совладав с собой, хмыкает, а Ольга вздрагивает, словно от пушечного выстрела. Ну, и как можно ей что-то высказать? Язык не поворачивается. Но и утешать – тоже не его парафия. Вот ещё, нашли мессию. Поэтому, стряхнув неловкое наваждение, будто осевшую пыль, Гилберт осматривает всё, что есть в комнате, кроме этого комка эмоций, что продолжает неподвижно сидеть и глазеть. Не иначе как осажденные в крепости на осаждающих.

- Самодеятельностью занимаешься? Похвально. Хоть что-то кроме быть на побегушках у власть имущих ты умеешь, - ради поддержания имиджа тянет альбинос, скрестив руки на груди, и тут же переводит тему на первое, что попалось в поле зрения. – Что за розы? Восхищенные поклонники?

- Эдуард подарил, - отрывисто произнесла Черненко, не в силах продолжить, втягивая носом побольше воздуха, чтобы успокоиться, усмирить сердцебиение.

- Просто очаровательно с его стороны, - ехидно подвёл итог парень и развернулся, собираясь уйти, так как лицезреть женские истерики – дело трудное и неблагодарное, но слегка остановился в проходе. – А розы, кстати, тебе совсем не идут. Профан твой Эдик в тонкостях души девичьей.

И пруссак удалился, подставляя палец, на который тут же опустился Гилбёрд, нахохливаясь. Он уже стал волноваться, что хозяина так долго нет, и преодолел тяжкий путь сквозь тёмный коридор с целыми баррикадами.

Украина же поспешно вытерла глаза, не дав слезам, вызванным слишком сильным эмоциональным потрясением, потечь по щекам. Вот она сейчас разревёться, а потом Иван целый вечер будет выпытывать, чего такая красная и заплаканная, недоброжелательно и предостерегающе окидывая взглядом всех жителей дома. А может и всю неделю будет вести пристальное наблюдение за её действиями, точнее, за действиями остальных по отношению к ней. Право, его опека бывает слишком навязчивой.

 

Но почему-то после слов Гилберта разводить сырость и перехотелось. Во-первых, он ни слова не сказал о действительно увиденном, а, во-вторых, чем бы это ни было вызвано, но он угадал её собственные мысли – розы ей никогда не нравились.

* * *

- Скажите мне великодушно, любезная фрейлейн, каким таким отнюдь не попутным ветром вас занесло в мою скромную аскетическую обитель? - не соответствуя унылым выражением лица своим же словам, почти пропел пруссак, хмуро следя за перемещениями украинки в своём личном пространстве. Она впорхнула в его комнату утром, неприлично весёлая и добродушная, особенно в сравнении с вчерашним происшествием. Поздоровавшись с сонным, и от того озлоблённым на весь мир, Байльшмидтом, Черненко успешно проигнорировала его кислый ответ, принявшись искать что-то на заваленном хламом письменном столе. Не обнаружив там желанной цели, Ольга исчезла в коридоре, а после звуков войны с посудой и баталии с водой, явилась ещё более довольная. Но на этот раз не с пустыми руками – девушка держала небольшую приземистую вазочку, из которой синим рваным облаком торчали васильки.

Альбинос, совершенно не понимая происходящего, уставился на букет. Он от этого даже не подумал исчезать, как положено галлюцинации. Затем, желая таки отогнать навязчивый мираж, Гилберт поднял взгляд на улыбающуюся украинку и сцепил зубы сильнее, пожалев о сделанном – из её глаз на него смотрело целое поле таких же ярких синих васильков.

- Что это?.. – затравлено прикрыв веки и приложив ладонь ко лбу, вопросил парень. Всё творящееся в этом доме начинало не только банально надоедать, но и настораживать. Только вчера после глупейшей фразы о розах, он отметил, что васильки подошли бы старшей сестре Брагинского куда больше – без лишнего пафоса и помпезности. Может, чёртова семейка мысли читать научилась? Или это он, совершено лишившись рассудка, начал озвучивать свои размышления вслух? Но факт оставался фактом – цветы стояли в вазе на столе, повернув яркие резные лепестки к пруссаку.

- Это? Волошки*, - ещё шире улыбнулась славянка, распределяя растения по ёмкости так, чтобы букет выглядел гармонично и аккуратно.

- Тебе некуда девать презенты ухажеров, и ты решила сплавлять их мне? – скептично вскинув бровь, осведомился Байльшмидт, готовый услышать оскорблённые возмущения и речи о жестоко отвергнутом благородном порыве. Украинка лишь рассмеялась, шутливо махнув на его слова рукой. Одним небрежным жестом она снова и снова заставляла его мировоззрение остервенело метаться от неспособности понимать нелогичную девушку.

- Не беспокойся, я сама их собрала. Мне показалось, что тебе стоит освежить комнату, а то ходишь вечно хмурый и мрачный. А так, мелочь, но приятно.

- А, они распространяют ядовитые испарения, и я вскоре умру, долго не мучаясь?

- Послушай, Гилберт, - внезапно посерьёзнела Ольга, заглядывая в глаза, а казалось, прямо в душу собеседнику, от чего тот и сам притих, насупившись, - зачем ты всегда пытаешься казаться хуже, чем ты есть? Зачем отталкиваешь, когда, на самом деле, хочешь подпустить ближе? Тебе тоже не идут розы. У маков, насколько бы алыми они не были, не вырастут шипы.

 

Слегка наклонившись к, будто ещё более бледному, нежели обычно, лицу пруссака, Черненко указательным пальчиком мягко разгладила морщинку, залегшую между бровей, и вновь ласково улыбнулась.

Следя за тем, как украинка поспешно удаляется, ещё отчетливо ощущая невыносимо приятное тепло почти невесомого прикосновения, парень, не выдержав избытка эмоций и впечатлений, тихо ругнулся, спрятав лицо в ладонях. Трудно признать, но ему понравился подобный знак внимания, ещё труднее – ему пришлось по душе и то, что сделала это именно она. Да ещё и после того, как двумя туманными фразами вывернула всю душу наизнанку.

Может, это была маленькая своеобразная месть? Вероятно. Или это шутка Бога, как любит говорить Бонфуа? А, кто знает, вдруг это васильки уже отслужили свою роль хорошего предзнаменования?


* Известное стихотворение Владимира Сосюры.
Дословный перевод отрывка:
Васильки в поле, васильки в поле,
И у тебя, милая, васильки из-под ресниц.

* музыка Владимира Ивасюка, слова Богдана Гуры. Хорошо исполнила певица Эрика.
www.youtube.com/watch?v=AU2T3J248zI вот ссылочка, если кому интересно.

* с укр. Васильки.